Пусть не обманывает.
Отзыв на первую книгу трилогии о Рейневане, в котором я ссылаюсь на чужую рецензию, а сама приношу лишь избранные цитаты, потому что могу себе позволитьПопросту не берусь ничего оценивать, пока прочитана лишь первая книга из трёх. Это не фэнтезийный «Ведьмак» (хотя и тот так себе фэнтези), но исторический роман с лёгким флёром славянского мистицизма и вонью религиозного псевдорыцарства — грязь средневековья, главным героем в которой выступает кто-то вроде молодого и зелёного Лютика, подкупающий своею неуместностью. Собственно, ключевые герои, как верно отмечено в рецензии, имеют современный взгляд на описываемые события, их устами говорит сам пан Сапковский
* * *
– Значит, что? – спросил он наконец очень недоверчиво. – В Стшелин? На моей телеге?
Просители приняли позы еще более просящие.
– Я – Филипп Гранчишек из Олавы, приходской священник церкви Утешения Божьей Матери, добрый христианин и католическое духовное лицо, должен взять на телегу жида? Проститутку? И бродягу?
Рейневан, Дорота Фабер и рабби Хирам бен Элиезер переглянулись, а мины у них были, прямо сказать, сконфуженные.
– Садитесь, – наконец сухо сказал священник, – потому как я был бы последним чулем, если б вас не взял.
Воистину провидчески писал апостол Павел во втором послании Тимофею: «Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням». И будут твердить, помилуй Иисусе Христе, что во имя истины творят то, что творят.
– Все на этом свете, – заметил как бы мимоходом Урбан Горн, – творится под лозунгом борьбы за правду. И хоть обычно совсем о разных правдах идет речь, выигрывает на этом только одна – истинная.
– Еретически прозвучало, – собрал лоб в складки плебан, – то, что вы рекли.
Может быть, есть смысл что-то изменить? Реформировать? Я стараюсь понять. И понять могу, что их разбирает злоба, когда они слышат, что Бога нет, что от Декалога можно и нужно отмахнуться, а почитать следует Люцифера. Я их понимаю, когда в ответ на такие dictum они начинают вопить об ереси. Но что оказывается? Что их бесит больше всего? Не отступничество и безбожие, не отрицание ритуалов, не ревизия или отвержение догм, не демонолатрия. Самую большую ярость у них вызывают призывы к евангельской бедности. К смирению. К самоотверженности. К служению Богу и людям. Они начинают беситься, когда от них требуют отказаться от власти и денег.
Глаза Шарлея, зеленые, как бутылочное стекло, были очень странными. Глядя в них, так и хотелось проверить, на месте ли кошелек и кольцо на пальце. Беспокойная мысль устремлялась к оставшейся дома жене и дочерям, а вера в девичью добродетель обнажала всю полноту своей наивности. Неожиданно утрачивалась какая-либо надежда на возврат данных в долг денег, переставали удивлять пять тузов в колоде для пикета, подлинная печать на документе начинала казаться чертовски неподлинной, а у коня, доставшегося за большие деньги, начинались странные хрипы в легких. Именно такое чудилось, если смотреть в бутылочно-зеленые глаза Шарлея. И на его лицо, в котором решительно больше было от Гермеса, чем от Аполлона.
– Только глянь, – останавливаясь, проговорил Шарлей. – Церковь, корчма, бордель, а между ними кучка дерьма. Вот парабола человеческой жизни.
– А вроде бы, – Рейневан даже не улыбнулся, – ты на трезвую голову не философствуешь.
– Господа, – медленно, терпеливо и настойчиво, словно детям, повторил Шарлей. – Соизвольте отсюда уйти. И заняться чем-нибудь для себя более привычным. Содомией, например.
– Знаешь что, Рейневан? – Самсон впервые проявил что-то вроде нетерпения. – Начинай играть в шахматы. Это тебе будет больше по душе. Тут черные, там белые, а все поля квадратные.
– Знаю. Я проходил рядом. Вчера. Кажется, вчера… Как мы сюда попали? Почему решили, что мы умственно больные?
– Вероятнее всего, – хохотнул демерит, – кто-то проанализировал наши последние поступки.
– Ах, – расцвел Гутенберг, как расцвел бы любой артист, радующийся похвале, пусть даже и произнесенной скребущим потолок великаном с физиономией кретина. – Так оно и будет. Так и не иначе! Представьте себе, господа, научные книги в десятках, а когда-нибудь, как бы смешно это сегодня ни звучало, возможно, и в сотнях экземпляров! Без изнурительного и многовекового переписывания! Отпечатанная и общедоступная мудрость человечества. Да, да! А если вы, многоуважаемые господа, поддержите мое изобретение материально, то, ручаюсь, именно ваш город, пресветлая Свидница, во все времена будет славиться как место, в котором возгорел светильник просвещения. Как место, из которого по всему миру распространился светоч знания.
– Воистину, – проговорил, помолчав, Самсон Медок своим мягким и спокойным голосом. – Я вижу это очами души моей. Массовое изготовление бумаг, густо покрытых литерами. Каждая бумага в сотнях, а когда-нибудь, как бы смешно это ни звучало, возможно, и в тысячах экземпляров. Все многократно размножено и широко доступно. Ложь, бредни, шельмовство, пасквили, доносы, черная пропаганда и убеждающая толпу демагогия. Любая подлость облагорожена. Любая низость – официальна. Любая ложь – правда. Любое свинство – достоинство. Любой зачуханный экстремизм – революция. Любой дешевый лозунг – мудрость. Любая дешевка – ценность. Любая глупость признана, любая дурь – увенчана короной. Ибо все это отпечатано. Изображено на бумаге, стало быть – имеет силу, стало быть – обязывает. Начать это будет легко, господин Гутенберг. И запустить в дело. А остановить?
– Сомневаюсь, чтобы в этом была необходимость, – как бы всерьез сказал Шарлей. – Я гораздо больший реалист, чем ты, Самсон. И такой популярности изобретению господина Гутенберга не пророчу. И даже если действительно оно пошло бы в предсказанном тобою направлении, то это можно, да, можно будет остановить. Простым, как дышло, методом. Будет создан перечень запрещенных книг. Индекс.
Гутенберг, еще недавно сиявший, как солнце, пригас. Помрачнел так сильно, что Рейневану стало его жаль.
– Значит, вы не видите у моего изобретения будущего, – проговорил Иоганн спустя минуту гробовым голосом. – С истинно инквизиторским рвением усмотрев его темные стороны. И совсем как инквизиторы недооценив светлые. Светозарные. Самые яркие. Ведь можно будет печатать и тем самым широко пропагандировать Слово Божие. Что вы на это ответите?
– Ответим, – губы Шарлея скривились в ехидной усмешке, – как инквизиторы. Как папа римский. Как соборные отцы. Вы что ж, господин Гутенберг, не знаете, что об этом сказали отцы соборные? Sacra pagina должно быть привилегией духовных лиц, ибо только они способны его понять. Прочь от него, светские кочерыжки.
– Издеваетесь?
Рейневан думал так же. Потому что когда Шарлей продолжил, то вовсе не скрывал ни насмешливой ухмылки, ни насмешливого тона.
– Светским, даже тем, которые обладают минимальным разумом, достаточно проповедей, лекций, воскресных Евангелий, повествований и моралей. А те, кто вконец убог духом, пусть познают Писание по вертепам и мираклям, страстным службам и крестным ходам, распевая лауды и пялясь в церквях на статуйки и картинки. А вы хотите отпечатать и дать этой тьме-тьмущей Священное Писание? А может, вдобавок еще переведенное на народный язык? Чтобы каждый мог его читать? И по-своему интерпретировать? Вы хотите, чтобы дело дошло до этого?
– Мне вовсе нет надобности, – спокойно ответил Гутенберг. – Ибо это уже случилось. Совсем недалеко отсюда. В Чехии. И как бы дело ни пошло дальше, ничто уже не изменит ни этого факта, ни его последствий. Хотите вы того или нет, мы стоим перед лицом реформ.
Наступила тишина. Рейневану показалось, что повеяло холодом. От окна, со стороны совсем недалекого монастыря доминиканцев, в котором размещалась Инквизиция.
– Когда Гуса сожгли в Констанце, – отважился прервать затянувшееся молчание Унгер, – взлетела, говорят, из дыма и пепла голубица. Говорят: знак того, что приидет новый пророк…
– Да, потому что и времена такие, – неожиданно взорвался Юстус Шоттель, – ничего больше, только подхватить да написать какие-нибудь призывы и прибить их, курва его мать, на дверях какой-нито церкви. Пшел, Лютер, со стола, прочь, наглый котяра.
Снова стояла долгая тишина, в которой послышалось полное удовлетворения мурлыканье кота Лютера.
Тишину прервал Шарлей.
– Наплевать на догмы, доктрины и реформы, – сказал он, – я утверждаю, что одно мне нравится, одна мысль радует меня сверх меры. Если ты, ваша милость, с помощью своего изобретения напечатаешь книг, то вдруг да люди начнут обучаться чтению, зная, что есть тексты, которые следует читать? Ведь не только спрос рождает предложение, но и vice versa. Ведь вначале было слово, in principio erat verbum. Разумеется, главным условием должно быть, чтобы слово, то есть книга, была дешевле если не талии игральных карт, то хотя бы бутылки водки, ибо сие есть проблема выбора. Подводя итоги, скажу знаете что, господин Ян Гутенберг? Отметая его недостатки, я, как следует подумав, все же прихожу к выводу, что ваше изобретение вполне может оказаться эпохальным.
– Ты просто с языка у меня сорвал, Шарлей, – сказал Самсон Медок. – С языка сорвал.
– То есть? – удивился Рейневан. – Астрономия – наука точная, какое отношение к ней имеет теология? Два плюс два – всегда четыре.
– И мне так казалось, – грустно прервал Коппирниг. – Но реальность оказалась иной.
– Не понимаю.
– Рейнмар, Рейнмар, – соболезнующе улыбнулся Шарлей. – Ты наивен, как ребенок. Сложение двух и двух не противоречит Библии, чего нельзя сказать о вращении небесных тел. Нельзя утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца, коли в Библии написано, что Иисус приказал Солнцу остановиться. Не Земле. Поэтому…
– Поэтому, – еще угрюмее прервал вольный каменщик, – надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том, что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же – непогрешима. Небеса…
– Тот, кто обитает над кругом Земли, – вклинился Исаия, вырванный из апатии звуком слова «Библия», – растянул небеса, как ткань, и раскинул их, как палатку для жизни.
– Ну вот, пожалуйста, – покачал головой Коппирниг. – Псих, а знает.
– Вот именно.
– Что «вот именно»? – возмутился Коппирниг. – Что «вот именно»? Такие уж вы мудрые? Я от всего откажусь. Только б меня выпустили, я соглашусь со всем, чего они захотят. Что Земля плоская, а ее геометрический центр находится в Иерусалиме. Что Солнце вращается вокруг папы, являющего собой центр вселенной. Все признаю. А впрочем, может, они и правы? Псякрев, их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже по этой причине они не могут ошибаться.
– А с каких это пор, – прищурился Шарлей, – годы лечат глупость?
– Крестовый поход?
– Нет. Грабительский рейс.
– Это, – усмехнулся Шарлей, – совершенно одно и то же.
– Ого, – фыркнул Горн – Я собирался спросить, за что многоуважаемый господин сидит, но теперь уже не спрашиваю.
– Я сказал, – чародей улыбнулся краешками губ, – amantes amentes. Да, да, жизнь – это настоящая Башня шутов.